Лидия Николаевна Григорьева — поэт, эссеист и фотохудожник. Член Союза писателей СССР (1984), Европейского Общества культуры (1995), Всемирной Академии искусства и культуры (1995), Международного ПЕН-клуба (1999). Создатель синтетического жанра «фотопоэзия», в котором сочетаютя поэзия, философия и видеометафора. Автор многих поэтических книг, романов в стихах и книги избранных стихотворений и поэм «Вечная тема» (2013), получившей диплом финалиста на всероссийском конкурсе «Книга года». Автор фотоальбома «Венецианские миражи» (2011) и книги эссе «Англия — страна Советов» (2008). Книга стихов «Небожитель» (2007) вошла в шорт-лист Бунинской премии.

Лауреат специальной премии им. М. Волошина от Союза российских писателей (2010) за лучшую поэтическую книгу года («Сновидение в саду») и премии им. А. Дельвига (2012) за поэтические публикации последних лет. Лауреат премии им. Тютчева «Мыслящий тростник» в номинации «Философское стихотворение» (2016). Новые книги: «Поэзия сновидений — стихи, которые приснились» (2015), книга четверостиший «Стихи для чтения в метро» (2016). Книга стихотворений и эссе о мироздании сада «Сады земные и небесные» и два романа в стихах «Русская жена английского джентльмена» (2017) были представлены на лондонской книжной ярмарке и на книжном фестивале на Красной площади. Книга избранных стихотворений Лидии Григорьевой на английском языке “Shards from the Polar Ice” «Осколки полярного льда» (Selected poems, Translated by John Farndon) была номинирована на три британские литературные премии. Автор идеи и создатель синтетического жанра кино-поэмы как сочетания поэзии и философии с киноискусством. Фильм Лидии Григорьевой «Иерусалим сада моего», созданный ею в этом жанре, был показан во многих городах и странах и на конгрессе «Литература и кино». А кино-поэма «Кандинский Океан» получила Диплом международного кинофестиваля в Сочи (SIFFA-2018) «За визуализацию поэзии в кино». В 2019 вышли книги четверостиший «Стихи для чтения в смартфоне» (СПб) и «Любовь в плохую погоду» (Омск), книга трехстиший «Степной трилистник» (Москва).

В библиотечке СРП «Паровозъ» вышла книжка «Пять расказов» (2018)

Родилась на Украине. Детство провела на Крайнем Севере. Школу окончила в Луганске, университет в Казани. Много лет живет в Москве и Лондоне.

Т Е Р М И Т Н И К

КОРОЧЕ НЕКУДА

(микроповести)

РАЗ

— Я могла бы полюбить человека, который играет на гобое. Такой густой, обволакивающий, влекущий звук! Я бы сидела в зале всегда на одном и том же месте. А он — высокий, молодой и красивый — смотрел бы только на меня, извлекая из этой странной трубки всё, к чему могла бы устремиться моя душа. Я могла бы полюбить этого Моцарта.

— Но ведь Моцарт не играл на гобое!

— Ничего. Для меня бы заиграл…

ДВА

Зачем-то заехали в супермаркет. Бог знает зачем! Не было машины — муж ходил пешком в магазин «Продукты» за углом. Но там за прилавком стояла грудастая Тонька! Вот и пусть себе стоит. Не обломится теперь.

ТРИ

Он никогда не думал, что может так низко пасть! А тут пошел выгуливать её таксу, поскользнулся, упал, разбил очки, долго елозил вслепую по грязному тротуару в надежде, что найдет их целыми, выпустил из рук поводок, эта мерзкая сучка дала дёру, и он понял, что Жанна никогда его не простит, что жить ему больше негде. И он — заплакал.

ЧЕТЫРЕ

В первый же день посадила на кофточку жирное пятно! И разлюбила. Но не кофточку, а мужа.  Уж в нем-то никогда не было ни жиринки…

ПЯТЬ

На эскалаторе было не протолкнуться, и он не смог её догнать. С сожалением увидел, как мелькнул её роскошный лисий хвост в окне уходящего вагона. Как заслонила лицо Лизы чернобурая шевелюра её матери. Вспомнил, что в лизиной сумке остался его реферат и ему нечего будет предъявить преподу. «Патронаж. Патронтаж. Патриот. Идиот!» — подумал Илья, уплывая по эскалатору вверх сам теперь не зная зачем.

ШЕСТЬ

«Дэвушка, дэвушка! Вы мне понравились с лица! Давай покатаемся!» Розовый линкольн плыл рядом с ней от самой остановки автобуса. Черноглазый усатый джигит в желтом батнике в мелкий цветочек почти весь вылез из окна машины и повис над кромкой дороги. «Тебя и на пять минут нельзя одну оставить!» — сказал Армен, догоняя Лиану. И розовое авто вместе с розовыми мечтами смыло с лица земли навеки.

СЕМЬ

После всего что случилось они больше не виделись. Словно с ледяной горки скатились вдвоем на дырявой картонке и сели в студёную лужу. Но однажды в Париже на бульваре Капуцинов за соседним столиком спиной к ней воссел большой обжористый индивид и стал шумно и смачно, буквально взасос, поглощать мидии. Одно ведёрко, другое. Уже выросла рядом с ним гора перламутровых створок. А он все всасывал и всасывал в себя объедки со стола несостоявшейся судьбы.

ВОСЕМЬ

Это он сделал зря. Зря он показал ей свои картины в интернете. Рисовальщик он был неплохой — график все-таки в далеком прошлом. А сейчас… Эти кислотные краски… Словно грим на лице мертвеца! Хлою пробрала дрожь отвращения. Весь восторг от нечаянной встречи испарился, как не был. Они до утра проговорили о прошлом, уговорив на двоих бутылку виски, заедая питьё арбузом. И было ясно, что озноб очарования больше к ним никогда не вернется.

ДЕВЯТЬ

Скорая помощь приехала быстро. Она с трудом открыла опухшие от слёз глаза и увидела рядом с собой мальчика в белом халате совершенно ангельского вида. Она плакала уже третий день почти без остановки. Без всякой особой причины. Все близкие были живы. Ничего не болело. Но есть она не могла. И не могла уснуть ни днем, ни ночью. Мальчик погладил ее по голове и что-то сказал пожилой усталой медсестре. Та сделала укол и вышла, пробормотав что-то недоброе. А он остался и сказал: «Вот моя мама тоже плакала три дня перед тем как отец погиб. А потом перестала».

ДЕСЯТЬ

Великая китайская стена оказалась обидным новоделом для туристов. А ведь как мечталось едва ли не с детства увидеть и пройтись по ней. Ну, чтобы как в китайских сказках или там притчах. Ну, чтобы фанзы, джонки и китайские жёнки на крохотных ножках! «Эх, опоздали… Опоздали мы разбогатеть, чтоб на мир поглядеть!» — подумал Фёдор. Вызвал машину и поехал за товаром на склад, в аккурат под одним из полуразрушенных фрагментов некогда великой, но все еще китайской стены.

ОДИННАДЦАТЬ

Молодой менеджер Всеволод Бутузов до дрожи в коленках боялся лифтов. Он родился и вырос на высоком цокольном этаже сталинского дома. Жил с мамой. Преуспевал. И ничего не боялся, кроме кабинок скоростных подъемников. Недавно его повысили в должности — аж до сорок пятого этажа! И уже на подходе к одной из башен Москва-Сити он покрывался мелким холодным потом и очень стеснялся этого. И вот застрял! И просидел в лифте около восьми часов и даже не заметил этого. Ведь её звали Алиса, как любимую героиню зачитанной ещё в детстве книжки…

ДВЕНАДЦАТЬ

Он сразу сказал ей, что детей не хочет. И не вынесет их щенячьего визга. Что он будет ей и мужем, и любовником, и дитём малым, если это ей так надо. Соперников он не потерпит, даже в виде этих кровных кровососов. Она и не возражала. Ей самой хотелось обладать им полностью, и делить его ни с кем она не собиралась. И никогда, никогда не пожалела об этом. Вон великий Жан-Жак Руссо вообще всех своих детей сдавал в приюты, чтобы не мешали философствовать!  А её муж был именно философ, со степенью и даже с именем. Старость их долго не брала, а потом вдруг — раз — и подкатила. И вот теперь почти каждый вечер они выходили вдвоём на Тверской бульвар, и с тихой улыбкой счастья сидели на скамеечке в любую погоду — клюка к клюке…

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Когда он выпрыгнул с восьмого этажа, стоял погожий осенний день. Он расчитывал нанизать себя на острые пики ограды элитного дома, но большие сильные деревья распахнули свои опахла ему навстречу и всё ограничилось только переломом конечностей и лопнувшей селезенкой. Сотрясение мозга словно бы вправило ему мозги на нужное место. И он прозрел. И понял, что больше не любит Алину, а любит дышать, видеть, слышать, обонять, осязать, есть, пить, спать! Душа его больше не болела. Болело только тело. Родители не жалели денег на опиаты. И со временем обменяли квартиру на первый этаж непрестижного дома, с пандусом для его инвалидной коляски.

ПЯТНАДЦАТЬ

Актрисой она не стала. А стала чтицей и устроительницей вечеров памяти Марины Цветаевой, пик популярности которой после долго забвения пришёлся на её молодые годы. Весь запас отпущенных ей жизненных сил она вложила в сбербанк цветаеведения и почитания. И была там едва ли не главным вкладчиком и «ведуньей». На проценты от капитала никогда и не расчитывала. Чистая любовь. Без тени корысти. Зря что ли она билась в конвульсиях страсти на маленьких клубных сценах по всей стране? Или не зря… Это теперь только её психотерапевт знает.

ШЕСТНАДЦАТЬ

«Не расстраивайся!» — сказала она. А он взял и рас-троился! Трое внебрачных детей одновременно в разных городах — это вам не фунт изюму. Это три его копии. Так похожи, так похожи… Знала бы она, как он этому рад! Гад…

СЕМНАДЦАТЬ

«Жизнь не остановишь, — сказал дед своему внуку. Зато паровоз остановить всегда можно». Утром в окно дачи постучали и спросили академика Пивоварова. Дед открыл дверь. «Простите, — сказали ему, — вы должны проехать с нами, чтобы опознать тело. Ваш внук пытался остановить президентский поезд! Мы вынуждены были убрать его с дороги».

«Я всегда знал, что моя семья лишена метафорического мышления!» — спокойно сказал дед, запирая на ключ дверь своей академической дачи.

ВОСЕМНАДЦАТЬ

Сколько было у неё печалей, она не считала. Она вообще считать не умела!

И не хотела уметь.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Ну, и что, что пятнадцать лет! Ну, и что, что девятый класс! А он был все-таки самый красивый мальчик в школе.  Яркий, черноволосый. Одно слово — Казарян. И вот он пригласил её в кино. Но лучше бы после фильма проводил её до дома молча. Оказалось, он совсем не умеет связно излагать мысли. Да и есть ли они у него. Он даже не знает кто такой Хичкок! А ещё десятиклассник. С тех пор она стала опаздывать на сеанс, чтобы он больше перед ней не позорился. Вместо кино они теперь долго и молча гуляли по парку. И он грубо, по-медвежьи, подгребал ее к себе. Губы потом опухали, на шее оставались синяки от засосов.  С тех пор у неё и вошло в привычку носить шарфики и шейные платки. Хоть давно уже никто не посягал на её огрубевшую за годы замшевую кожу над ключицей.

ДВАДЦАТЬ

«Нет такого карпа, который бы плыл против течения к истокам реки и не мечтал бы стать драконом!» А теперь, дети, переведите это на древнекитайский, ханьский язык. А ты, Конфуций, выйди из класса! И не подсказывай!

ДВАДЦАТЬ ОДИН

«Я все равно тебя ненавижу, — сказала свекровь, с трудом погружаемая невесткой в теплую лечебную ванну, чтобы отмыть, наконец, струпья и промыть пролежни этой высохшей до состояния мумии старушки. —Позови Сёму!» Но Сёмы давно не было в этом доме. Умер, убили или просто пропал без вести, этого никто не знал. И две любящие его женщины давно жили вдвоём. «Молчали бы уже, — примирительно сказала невестка. — А то утоплю!» И свекровь почему-то была уверена, что это только игра, только шутка.

ДВАДЦАТЬ  ДВА

Река стояла. Ледяное зеркало отражало бегущие по небу высокие облака. И ничто не предвещало скорую весну. Ночные поздние морозы затянули полыньи опасным, невидимым ледком. Толпа людей на берегу за три прошедших дня не поредела, а раздалась вширь. Женские рыдания стали тише. Это были уже редкие всхлипы. И в наступившей тишине стал слышен разговор залетных городских рыболовов с пешнями: «А сколько там было детей в этом школьном автобусе?» И чужой, чужеродный сельчанам басок ответил непонятное: «Вскрытие покажет»

 Раздался сдержанный, но жуткий хохоток чужаков. «Да вскроется река, все станет ясно», — попытался один из них смягчить ситуацию. Но все равно уже острое, неуместное жало ужаса пронзило сердца людей. Рыбаки развернулась, чтобы уйти, но толпа молча сомнулась над ними, как тяжелые воды поглотившей детей реки.

ДВАДЦАТЬ ТРИ

Как это — ушёл? А куда? Надолго? Как это — навсегда? Он что — умер? Ах, женился на японке и улетел… но обещал вернуться…
Она повесила трубку. И повесилась. Но неудачно.
И решила повесить новые занавески. Сама. Без его помощи. Но не смогла — упала с шаткой табуретки. И опять не умерла. Да что же это такое! Ну, никак не вдевается нитка в иголку!
Любовь ослепляет что ли…

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

Психиатр Вероника Хохлова лёгкой поступью любительницы большого тенниса сошла с крыльца и резко затормозила. За редким частоколом старой родительской дачи буйствовали предосенние «золотые шары». А над ними она увидела золотую голову недавнего пациента, которого её врачебное заключение спасло от тюремного и даже больничного заключения. Он был молод, хорош собой. И сожительницу убил, конечно же, в бессознательном состоянии, отравленный лекарствами, которые та подсыпала ему в напитки в надежде неистового многочасового полового акта. Измученный и оглушенный пациент убил нимфоманку и был оправдан. И вот теперь… А как он её нашёл, как узнал адрес? Да не её, а родителей? Спортивная сумка с ракетками показалась Веронике непод»емной. Ноги вросли в землю. Золотоголовый и прекрасный юноша сделал шаг ей навстречу, держа обе руки за спиной. И что там у него было — букет цветов или острый нож, она так и не узнала. Потеряла сознание, упала и ударилась головой об острую грань высокой старинной, каменной ступени…

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

«Так вот откуда ноги растут!» — сказал молодой начальник отдела и выкатил свои большие цыганские глаза на секретаршу Леру. Над головами собравшихся прошёл сквозняк. А Лера торопливо одернула короткую юбченку. «Значит, это вы оставили Красовского одного в моём кабинете?» «Он сказал, что учился с вами в Лондоне», — пролепетала Лера.

«Учился, учился… И научился скачивать чужие технические файлы», — задумчиво сказал начальник. И продолжил, тяжело глядя на семенящую к выходу секретаршу: «А ведь вы… замужем за Красовским… Как я сразу не догадался…»

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

Он никогда и ничем не болел. За все свои пятьдесят лет не выпил ни одной таблетки. И не скрываясь презирал болящих. Особенно вечно ноющую тёщу, тем не менее дотянувшую свой житейский воз до девяноста с небольшим лет. И никого этим не обременившую, вот ведь! Постепенно его мужское «эго», не знавшее проблем со здоровьем, раздулось до опасных размеров, как большой пузырь. И как пузырь же и лопнуло однажды ночью, выбросив в пространство вместе с желчью и громкий стон недоумения. «Пощади, Господи, помоги!» — воззвал впервые. И был услышан. Врач на скорой оказался опытным реаниматологом со стажем в сорок лет, изгнанным по возрастному цензу из элитной клиники согласно новым веяниям и реформам. А на следующий день после операции его навестила тёща, приехавшая на метро с тремя пересадками и принесла апельсины, которые есть ему было нельзя. Ну и что! Зато этот оранжевый, жизнелюбивый привет из мира живых, но болезных, он впервые принял без самонадеянной издевки.

ДВАДЦАТЬ СЕМЬ

Увешанная жемчугами массивная шея, увитые змеиными золотыми браслетами широкие запястья, массивные кольца на толстеньких колбасках пальцев говорили не столько о достоинстве, сколько о достатке носительницы этих явных ювелирных излишеств. Пусть все знают, что она не просто пришла на вернисаж своего зятя, но она верит в его талант и финансирует его творческие искания. «Зачем вам это, Матрона Нифатьевна?» — робко спросил её референт по работе с иностранными клиентами. «Ну, если ты, Веня, знаешь семь языков, это не значит, что ты понимаешь хоть что-то в искусстве… ох… будущего», — внезапно запнулась она, ослепнув от вспышки какой-то громоздкой железной штуковины, выставленной в центре зала ввиде экспоната. Погибли все. Кроме молодого художника, который в подвале пытался отжать заклинивший рубильник, чтобы привести в движение своё кинетическое чудовище, изрыгнувшее адский огонь прямо на посетителей.

ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ

Ему нравилась девушка в розовой кофточке с пышными воланами. Но женился он на старосте курса в строгой белой блузке. Потом она стала комсоргом всего потока. Партком. Райком. Перестройка. Перестрелка. Перестроились. Поднажали. И оказались в Гамбурге по еврейской линии десятой воды на киселе. Да не об этом речь. А речь о розовой кофточке, которую он так и не смог забыть. И наконец-то купил своей жене почти такую же на рождественской распродаже. Положил под ёлку. Заставил примерить. Но кофточка не сошлась на её груди и лопнула по швам на её арбузных бёдрах. А ведь казалась новой. И такой желанной.

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ

Что возненавидишь в детстве, то потом и аукнется. Куда же тут без Фрейда. Деревенская нянечка крепко-накрепко, по старинке, крест накрест пеленала чужого младенца, как пеленала и своего. Мать с отцом и не заглядывали в детскую после спектаклей. Им давно от славы башку снесло. Не любили, когда орал. А орал не от голода, а чтобы развязали тугие пелены, выпустили на волю. Вот с тех пор и невзлюбил пыточную эту несвободу — любые завязки-развязки, даже шнурки, даже ремни — всё, что стесняло. А тут на европейском автобане их остановили и заставили всех пристегнуться. Ну и погнали вороных да каурых. Вот и отрезало ему голову ремнем безопасности, когда полетели в кювет. А не надо в джипе садиться позади случайного шофера! И не надо себе изменять.

ТРИДЦАТЬ

Вилла в Ницце. Кресло-качалка на большой веранде. Томатный сок со льдом и отварная куриная ножка. Это был её давний сон в юности, когда она была замужем за начинающим нищим советским поэтом. Без партийного билета в кармане карьеру в те времена было сделать трудно. Но они ещё были в комсомольском возрасте и выручали творческие командировки в отдалённые уголки необъятной родины. Командировочные он экономил и на это они потом ещё какое-то время хорошо питались. Настроение портило только то, что нужен был творческий отчёт. Ну… стихи на тему. И вот послали его прославить некий угольный рай в Казахстане — Экибастуз. Он измучился потом, подбирая к этому слову — монстру рифму. И шутил: «Экий этот… бастуз…однако!»

 И вот теперь через тридцать лет, сидя на веранде своей виллы, она подумала:»А ведь как было просто догадаться, что рифма тут — туз! А ещё лучше «козырный туз»! Внизу по олеандровой аллее почти бесшумно прошуршал красный феррари. «Эх, ты, Петя, — подумала Лана Заболотная о своей первой любви, — ведь такая лёгкая рифма… Рифма жизни. А ты её не угадал!» И она сошла с высокого мраморного крыльца навстречу кругленькому, веселому, лысому человечку, похожему на козырного туза червей.

ТРИДЦАТЬ ОДИН

По-голубиному нежный гей, ласково и не больно ставил ему капельницы, делал уколы. Второй, почти что мальчик с африканскими большими клипсами вместо мочек ушей и татуировкой на крепкой шее, оказался сосудистым хирургом. Он вскрыл её отцу сонную артерию, внедрил в неё длинную тонкую проволоку и поводил ею туда-сюда, словно прочистил, как чистит сантехник засорившуюся трубу. Эти нежные, ласковые мальчики на её глазах спасали её отца, который некогда, согласно должности, вычислял, преследовал и сажал подобных им в советские лагеря. Хорошо, что он пока что был без сознания. А то бы мог возникнуть и начать читать им гневную нравственную проповедь на своем непонятном англичанам тарабарском русском языке.

ТРИДЦАТЬ ДВА

Как улететь в Торонто, если ты боишься летать… Можно купить билет на морской лайнер, что Джон и сделал, как только получил известие о смерти биологического отца, тоже Джона. «Джон Джонович! Пожалте к трапезе!» — шутя звала малыша к обеду его русская мать, двадцать лет назад прочно осевшая в Шотландии, в поместье сбежавшего от них в Канаду мужа. Поместье было обветшавшим и нищим. Требовало вложений. И отец Джона — Джон — высылал им с матерью немалые деньги на поддержание имиджа старинного рода. Сам не зная почему рыжеволосый Джончик с младых ногтей возненавидел отца, которого никогда и в глаза не видел. Зато смертельно полюбил свою мать и обожал её возлюбленного, веселого, голожопого под юбчонкой волынщика Бобби. Но права наследования следовало оформить и наш Джон Джонович, страдающий ещё и водобоязнью, спрятался в каюте, задраил иллюминатор и включил бесконечный сериал. Клаустрофобии у него не было. Все было, как дома. И все же неприязнь к невидимому отцу, согнавшему его с гнезда, как гончая собака куропатку, больно покалывала в подвздошьи. Джон был очень домашний, скрытный, затаившийся социопат. И вот некто, кого он никогда и в глаза не видел, заставил его разбить привычную скорлупу и выйти в неизведанный и опасный внешний мир. И тут пол каюты стал уплывать у него из-под ног. Страшный удар ураганной волны выбил стекла и вынес Джона в открытый океан. Он даже не понял, что утонул. Но последняя его мысль о человеке, который сначала вбросил его непрошено и негадано в этот мир, а потом — против воли — в бушующий океан, все же всплыла на поверхность воды большими пузырями, которые тут же лопнули от наполнявшей их ненависти.

ТРИДЦАТЬ ТРИ

«Ну, наконец-то! — сказал волк, заприметив в зарослях красную шапочку кардинала. — Наконец-то я отомщу за своё поруганое детство!»
Вот так, дети, в сказках народов мира добро всегда побеждает зло…

ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

 — Ну, хорошо. Слушай. И вот однажды пьяному и богатому подали сто соловьиных сердец в винном соусе. Думал, съест их и сумеет полюбить. И душа его запоёт, зацокает, загулит — и тут его все загуглят!

Не вышло…

— Или вот еще… Однажды в осенний серый день нежданно-негаданно выглянуло солнце и обнаружило, что на земле никого не стало! Богатые и пьяные сначала всё и вся съели, а потом и сами умерли. Так что тут и сказке конец…

Ну, не буду больше, не буду. Спи.

ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ

Термитник стоял на пути каравана и бедуины в ущерб всему разумному обходили его стороной, теряя время столь драгоценное в жаркой пустыне. Зачем и почему строились эти города, эти башни, эти улицы и проспекты никто из караванщиков не знал. Это были простые торговцы и погонщики верблюдов. Но вечерами у костра, когда над их головами всходили ночные светила, они возносили свои молитвы Всевышнему, создавшему множество непостижимых миров, из которых и состоит теперь мироздание. То есть здание мира, где идет постоянная и неустанная работа над чем-то бессмысленным и бесполезным, как некое произведение искусства, как этот термитник, от которого никому никакой пользы не предвидится. 

8 сентября—4 октября 2019 года

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!